Он глянул дальше, за цепь скакавших, и увидел ошалело мечущихся по полю лошадей, которые остались без наездников. Они метались между лежащими на земле солдатами.
Часть коней, теряя всадников, продолжала галоп, и это делало картину еще более страшной.
— Да что же происходит с узгэхами? — спросил, бледнея, Монтэгуриэс.
— Все жалуются на нестерпимую жару, мой повелитель.
— Так прикажите им до пояса раздеться. Советник поскакал навстречу войску с приказом, и через минуту Монтэгуриэс увидел, как, спешившись, его узгэхи срывали с себя одежды. Многие из них, бросив одежду па землю, сами падали на нее и не вставали. Советник, свешиваясь из седла, сек их плетью, но они не поднимались.
Лишь два или три десятка солдат сумели опять сесть на коней. Но, достигнув возвышенности, на которой стоял король, упали и они. Один из узгэхов слетел со скачущей лошади в полугалопном прыжке от короля, и Монтэгуриэс, холодея, смотрел, как перекашивается в непонятных страданиях его лицо, а пальцы скребут в агонии землю.
— Что с тобой, узгэх? — спросил Монтэгуриэс.
— Меня сжигает непонятный огонь, вэллу аха. Вот здесь… здесь жжет… — Он коснулся рукой груди. — О, если бы один глоток…
Узгэху не хватило сил договорить. Рука его так и осталась на груди, и Монтэгуриэс, следя за ее последним трепетом, увидел вдруг выкатившуюся из-под нее красную каплю.
«Кровь? Он ранен! — мелькнуло у короля. — Но кем?» Он торопливо спешился и, наклонившись над солдатом, увидел, как, не расплываясь и не оставляя за собой следа, красная капля скатилась с потной груди узгэха в траву. Монтэгуриэс откинул рукояткой плети руку солдата и увидел на его груди крохотную ранку. Она была совсем свежей, но не кровоточила. Видно, только одна капля, та, что скатилась в траву, вытекла из этой ранки.
— Он ранен! — вскричал Монтэгуриэс. — Кто ранил узгэха?
— Вэллу аха, — вместо ответа обратился к Монтэгуриэсу советник, стоявший в пяти шагах от короля, возле другого умиравшего солдата. — У этого узгэха такая же ранка. А вытекла из нее лишь одна капля крови.
— И у этого, — отозвался кто-то еще из королевской свиты.
— И у этого, — послышался новый голос… Монтэгуриэс торопливо и растерянно переходил от трупа к трупу, все более поражаясь: ранки как две капли воды были похожи одна на другую. И находились на одном и том же месте — вблизи сердца.
Один из узгэхов, упавший на зеленый ветвистый куст, был еще жив. Он глухо стонал и просил пить. Монтэгуриэс приблизился к нему, отслонил копьем закрывавшую его ветку и в то же мгновение увидел, как, сверкнув на солнце, из груди узгэха вырвалась красная точечка. Через мгновение она разрослась в каплю, потом стремительно, подобно ртути, скользнула со смуглого тела на зеленый лист, а с него — на землю. Капля попала в копытный след, и Монтэгуриэс заметил, как быстро она растаяла, поглощенная свежевзрытой землей.
Страшная догадка, холодная и обжигающая, пришла к королю. Но, еще боясь верить в нее, Монтэгуриэс вскочил в седло и поскакал обратно, к тому месту, где лежали нераздетые солдаты. Он сам разрывал на них одежду… На одном… На втором… На третьем. И каждый раз его обезумевшие глаза встречались все с той же крохотной розоватой ранкой. А следов крови не было ни на теле, ни на одежде. Капли каким-то чудом проходили через все. Наверное, такие же, как та, которую он видел, — живые, стремительные красные капли, с отсветами неба и солнца.
Остатками еще теплившегося в нем рассудка Монтэгуриэс понял, что это вернулась на родину кровь замученного им узника. А как плату за жизнь своего обладателя она взяла все его войско…
Рассудок оставлял Монтэгуриэса медленно, он еще схватывал обрывки окружающего. Король увидел усеянное трупами его узгэхов поле, мечущихся окрест коней, заметно поредевшие и теперь не такие уже черные тучи. И еще он заметил скачущих от ближайшего поселения конников.
Это были солдаты Вэнти-Вэзэо.
Потом Монтэгуриэс увидел своего коня. И будто очнулся. Потерявшее осмысленность лицо его исказилось страхом. Дико и громко захохотав, Монтэгуриэс с разбегу бросился в седло, остервенело пришпорил коня.
Он скакал назад к границе.
Теперь уже не заклинания совэхо — завета предков, а нечеловеческий хриплый хохот сливался с галопным топотом. Но его, кажется, не принимали в себя ни травы, ни нивы, ни сады, и этот скрежещущий, каменно-глухой раскатистый звук затравленно бился между тучами и обезумевшим королем.
Шпоры бороздами вспороли коню бока, по ним стекала кровь. Загнанный, едва достигнув границы, он тяжело рухнул па землю, далеко бросив через голову седока.
В ту же минуту над Вэнти-Вэзэо вспыхнула радуга. Она появилась далеко над селениями, где уже совсем не было туч, и медленно удлинялась, по мере того, как они рассеивались и пропадали за горизонтом.
Когда тучи рассеялись совсем, первую радугу пересекла накрест вторая. Так располагаться радуги могли только над Вэнти-Вэзэо. Никто не знал разгадки этого чуда, но все знали, что именно поэтому названа земля Страной Радуг.
Многоцветные, с преобладанием красно-розового, радуги упруго и красиво подпирали небо. Оттенки и тона в них тихо переливались один в другой, но сами радуги очерчивались на голубом строго и величественно.
Солдаты Вэнти-Вэзэо, достигнув границы, остановились. В галопном скачке от них лежало распластанное тело короля Монтэгуриэса. Они не тронули его.
Не погнались они и за его свитой. Всадники стояли молча, суровые и задумчивые, потом развернули лошадей и медленно поехали обратно. Лишь трое из них остались на границе (они должны были заменить граничных стражников, убитых на рассвете), а еще один направил своего коня в глубь чужой земли.
Это была Велинэ, невеста замучепного Поэта.
Она ехала поклониться праху своего любимого и передать слова материнского благодарения ему от всей земли Вэнти-Вэзэо.
Велинэ была в форме солдата, потому что тот, кому она ехала поклониться, погиб как воин.
Девушка ехала медленно, не оборачиваясь. И трое всадников, оставшихся на границе, провожали ее вскинутыми над головами вэвиго. Острые наконечники клинков ярко блестели в солнечных лучах.
А радуги все алели в небе. Под ними звенели нивы, стлались на ветру травы, били родники, трудились люди.
Лишь когда скрылся за горизонтом силуэт Велинэ, радуги медленно растворились в солнце. Но это никого не огорчило. Люди Вэнти-Вэзэо знали, что радуги не исчезли, не пропали, а именно растворились в солнце.
Потому что они — часть его.
И как не может исчезнуть солнце, так не могут исчезнуть и радуги.
Они еще не раз выйдут из теплого и светлого диска и будут служить той аркой, через которую, по преданию, приходят к людям Вэнти-Вэзэо дети радуголицей Оины, богини Благоденствия, — Хлеб и Мир.
«Не эту ли легенду сложил и пел тогда, давным-давно, тот арфнст, что был найден в склепе, — вдруг подумал Остожин. — Пел на той самой арфе, что лежала рядом с ним?..»
Это предположение потрясло его, он невольно прекратил печатание и в наступившей тишине будто услышал далекий голос. И опять все виделось ему происходящим там, у Багряного холма…
Вскрытие склепа запомнилось ему совсем не драгоценностями. Роскошная красота чаш у изголовья когда-то умершего? Серебряный купол над ним, обвитый сердоликовыми, агатовыми, халцедоновыми бусинами и окаймленный лазуритом? Гирлянда золотых колец на головном уборе? Серьги и амулеты — одни в форме полумесяца, другие — солнцеобразные? И еще множество и множество украшений?.. Все это виделось не раз и уже почти не волновало. А вот глаза Глеба Анисимовича склонившегося над золотой арфой, найденной в склепе, — такими их Вениамин Никифорович Остожин еще не видел. И чем отчетливее проступали под щеточкой барельефные рисунки, искусно брошенные по всему лицевому изгибу арфы, тем лучистей и, казалось, отрешеннее становился взгляд Буклеева. Глаза его уже что-то читали и что-то видели в распахнувшейся перед ним глубине веков.
Рисунки открывались один за другим, и скоро стало ясно, что они связаны между собой единой мыслью. Когда они были очищены все, смысл, заключенный в них, открылся тотчас же. Это было изображение человека, скорее всего странника, путешествовавшего по разным землям. На первом рисунке изобразили его уходящим от родной хижины, затем он плыл морем, карабкался на горы, отдыхал под пальмами… Его окружали то леса, то пустыня, то снег, то дремучие чащобы…
Рисунки спускались вниз по раме арфы, переходили на ее вторую часть и снова поднимались, чтобы завершиться изображением той же хижины. Только человек уже не уходил от нее прочь, а стоял вблизи хижины на коленях, целуя землю. Родную землю, куда он вернулся, изведав чужие края и страны.
— Вон откуда это в нас, — вдруг задумчиво сказал Буклеев. — Нет, видно, в человеке ничего древнее этого чувства.
